Ранний Витгенштейн и Кант об эстетике: сравнительный анализ
«Понятно, что этика не поддается высказыванию. Этика трансцендентальна. (Этика и эстетика суть одно)».
Так звучит 6.421 афоризм Логико-философского Трактата Людвига Витгенштейна. В разговорах об этике Витгенштейна, точнее, о ее принципиальной невозможности как науки, было сломано много копий. Тема эстетики поднималась реже. С одной стороны, это связано с тем, что Витгенштейна, учитывая область его научных интересов, с трудом можно было бы «заподозрить» в построении эстетической системы. С другой, даже если задаться вопросом, как Витгенштейн понимает эстетику и эстетическое, можно так и не найти удовлетворительный ответ. Афоризмов на эту тему у него почти нет.
Однако в настоящей работе я попробую в самом общем виде дать характеристику эстетики Витгенштейна. Исходный пункт рассуждения – тождество (sind Eins) этики и эстетики. Говорить об этом тождестве я буду с позиций трансцендентализма Канта и трансцендентального лингвизма Витгенштейна. Такая интерпретация Трактата кажется мне наиболее удачной. Подробная аргументация этого не будет уместна в настоящей работе, скажу только, что идея состоит в том, что априорные формы созерцания (пространство и время) у Канта структурируют мир для меня точно так же, как в рамках онтологии раннего Витгенштейна язык структурирует «мой мир». Более того, эстетика Канта связана с этикой не меньше, чем это имеет место у Витгенштейна. Особенно хорошо это видно в докритической работе «Наблюдение за чувством прекрасного и возвышенного» (1764). Конечно, можно говорить и о существенных расхождениях позиций Канта и Витгенштейна, однако, сравнительный анализ их позиций представляется мне плодотворным. Он, как я считаю, может некоторым образом пролить свет как на кантовскую «Критику способности суждения», одну из самых туманных работ немецкого философа, так и на таинственный Трактат Людвига Витгенштейна.
Эстетика Иммануила Канта: краткая реконструкция основных положений «Критики способности суждения»
Из всех «клишейных» фраз о великих людях я позволю себе только одну: «Значение Канта трудно переоценить». В «Письмах о догматизме и критицизме» Шеллинг сказал, что, пока стоит философия, будет стоять и Критика чистого разума. Справедливости ради, стоит отметить, что редкий читатель, осилив первую критику, двигается дальше. Потому, когда говорят об «эстетике» Канта, чаще вспоминают первый раздел «Критики чистого разума», где эстетика понимается как учение о чувствовании (Sinnlichkeit). Эстетика как учение о прекрасном изложено Кантом в его третьей критике – «Критике способности суждения». В настоящей главе будет произведена краткая реконструкция основных положений этой работы.
Первое, что делает Кант – указывает на разделение философии на практическую и теоретическую. В компетенции первой – вопросы свободы, второй – природы. Речь, конечно же, идет о разделении философии на натурфилософию и моральную философию. Однако «между областью понятия природы как чувственно воспринимаемым (dem Sinnlichen) и областью понятия свободы как сверхчувственным (Dem Ubersinnlichen) лежит необозримая пропасть».
Переход от одной философии к другой совершенно невозможен без специального посредника. Они подобны двум различным мирам. При этом натурфилософия не оказывает влияния на моральную философию, но должно быть возможно, чтобы моральная философия могла влиять на натурфилософию. Сам Кант пишет:
«второй [мир моральной философии – А.В.] должен иметь влияние на первый, а именно, понятие свободы должно осуществлять в чувственно воспринимаемом мире ту цель, которую ставят его законы».
На самом деле, это очень простое, всем нам известное из обыденного опыта, соображение. Природе нет дела до того, способствует она исполнению морального закона или нет. Например, если я, как моральный субъект, ныряю в неспокойное море, чтобы спасти утопающего, бушующий шторм не утихнет, а дождь не перестанет лить. Однако максима моей воли (спасти утопающего) некоторым образом вмешивается в существующее налично положение дел. Так область сущего сталкивается с областью должного.
«Критика способности суждения», по Канту, – это то, что связывает две части философии в одно целое. О природе судит рассудок, о свободе разум. Однако вспомним «Аналитику» первой критики: между разумом и рассудком есть посредник. Это способность суждения. Сама по себе она – способность мыслить единичное как подчиненное общему, или же, можно сказать, что это способность подводить под правила. «Способность суждения своим априорным принципом рассмотрения природы…дает ее сверхчувственному субстраты определимость через интеллектуальную способность. Разум дает этому же субстрату определение; и таким образом способность суждения делает возможным переход от области понятия природы к области понятия свободы».
Далее нас интересует раздел «Аналитика эстетической способности суждения», книга Аналитика прекрасного. По Канту, суждения вкуса принципиально отличаются от эстетических суждений. В последних мы соотносим представление с субъектом и его чувством удовольствия. В этом смысле эстетическое суждение не есть суждении о знании, его определяющее основание субъективно. Иными словами, в эстетике не срабатывает известный нам от Аристотеля критерий истинности – совпадение представления и предмета. Эстетические суждения не имеют понятия, Кант ясно пишет, «…если об объектах судят по понятию, то теряется всякое представление о красоте». В рамках кантовской эстетики это значит, что мы никак не можем доказать, что Рафаэль лучше Малевича, что Чехов – гений, а Д. Рубина – беллетристка. Не работает тут и принцип – истина с необходимостью прекрасна. Сфера эстетики, по Канту, автономна.
Тут же мы встречаем первую важную дефиницию: вкус – способность судить о прекрасном. Но что такое прекрасное? Как противопоставляет его приятному и хорошему. Поясню на простом примере. Все, что имеет отношение к приятному - гедонистично. Так, зонт хорош, ведь он укрывает меня от дождя. На этом уровне мы можем говорить об истинности или ложности. Да, зонт хорош, чтобы укрыться от дождя, но я никак не могу сказать, что с его помощью я доберусь до работы, подобно Мэри Поппинс. Хорошее, по Канту, связано с моральным интересом: тут мы можем говорить о добре и зле. Оно может нравиться как средство или же как цель сама по себе. Пример хорошего как средства – полезная пища. Или же здоровье – когда оно есть – мы имеем дело с приятным, но если оно направленно разумом на цель, то мы говорим, что здоровье это хорошо. Приятное и хорошее связаны со способностью желания. Это значит, что нам небезразлично существование предмета. Иначе обстоят дела с прекрасным: суждение о прекрасном, по Канту, свободно от интереса, т.е. существует предмет или нет – не важно. Важно правильно понять, что имеется в виду под незаинтересованностью в существовании; прекрасный объект не удовлетворяет склонность субъекта. Так, нельзя сказать, что Моне прекрасен на стене в моей гостиной, поскольку он, во-первых, прикрывает пятно на обоях, во-вторых, поднимает мне настроение. Отсюда Кант делает важный для нас вывод – красота не есть свойство предмета. В таком случае суждение о прекрасном было бы теоретическим.
Другой важный момент – всеобщность эстетических суждений. Они, как было сказано, имеют субъективное основание. Но за счет того, что эстетические суждения, по Канту, делятся на чистые и эмпирические, можно говорить о форме и содержании. Форма – как раз то, что может претендовать на статус прекрасного самого по себе. Но голая форма еще не есть это прекрасное – с ней не может играть способность воображения. Тут Кант повторяет сюжет первой критики. Рисунку в эстетике соответствует пространство, музыке – время. Общее у них – форма. Но она не «зацепит» нас как феномен эстетического, если не добавить к ним приятное: краски для рисунка или звук для музыки.
Конечно, это далеко не все, что требуется сказать о «Критике способности суждения». Однако главное обозначено: прекрасное не есть свойство предмета, эстетика – связующее звено чувственного и сверхчувственного мира, мы часто путаем прекрасное и хорошее/приятное. Наконец, эстетика стоит на тех же основаниях, что и гносеология Канта: априорные структуры формируют мир, данный нам в опыте.
Эстетическое в Трактате
Эстетике в Трактате посвящен один единственный афоризм, согласно которому этика = эстетика [6.421]. Я позволю себе не заниматься реконструкцией онтологии Трактата, только в совсем общем виде напомню, что мир, по Витгенштейну, «распадается» на факты, факты на ситуации, ситуации на объекты. Простой объект – минимальная онтологическая единица, он образует субстанцию мира. Подобно тому, как предложение имеет смысл, объект имеет имя. Мир составляется из объектов, как дом составляется из кирпичиков. Объекты подчиняются законам логического пространства, которому они принадлежат. Уже здесь прослеживается кантовский мотив: объект принадлежит миру, однако, как часть мира он не обязательно должен обладать именем. Называя объект, мы как бы встраиваем его в наш познавательный аппарат (теперь он обязательно подпадает под какое-нибудь понятие). Короче говоря, подобно тому, как формы созерцания человека сообразны миру в «Критике чистого разума», так и язык изоморфен миру в Трактате.
Язык, по Витгенштейну, может описывать только факты. Мир (состоящий из этих фактов) – этически нейтрален, в нем самом ценности (этической и эстетической) нет. Для мира убийство будет равноценно падению камня, а рисунки на школьной парте – полотнам Босха. Однако дело в том, что мир, согласно Трактату, дан мне только как мой мир, тот, который понимаю я.
«Границы моего языка означают границы моего мира». Я – и есть мой мир, благодаря этому философия вообще говорит о Я. В этой же части Трактата сказано, что априорного порядка вещей в опыте нет, все, что мы в нем находим, могло бы быть другим или не быть. Этот порядок вещей не зависит от моей воли. Мы помним, что у Канта есть не тождественная, но интуитивно схожая мысль: природа не подстраивается под того, кто исполняет долг.
По Витгенштейну, смысл мира должен лежать вне мира. В мире все есть так, как есть. Внутри него нет ценности, а если бы была, то не имела бы ценности. Действительно, факты случайны. Дождь может идти, а может и не идти, Рафаэль мог создать Давида, а мог и не создать, мы могли столкнуть толстяка с рельс, а могли и не столкнуть. Никакой необходимости тут нет, если нечто необходимо, то оно не может находиться в мире. Поэтому предложения этики (и эстетики) невозможны. Этика пытается говорить об абсолютном, т.е. о том, противоположенное чему нельзя помыслить, проще говоря, иначе и быть не может. Это сфера долженствования. Но ведь мы всегда можем спросить себя, и Витгенштейн об этом пишет, что случится, если я не соблюдаю закон? Так вот, если бы этика и эстетика были в мире, то, выстрелив в человека, мы получили бы пулю обратно бумерангом. А высказать свое личное отношение к произведению искусства было бы невозможно.
Более подробно эти вопросы прописаны в «Лекции об этике». Главная идея состоит в том, что абсолютная ценность не существует. Можно сказать, что зонт хорош, т.к. он укрывает меня от дождя, дорога хороша, ведь по ней я доберусь до нужного места быстро и безопасно. Но ни в первом, ни во втором случае нет никакой необходимость брать с собой этот зонт и идти по этой дороге. В терминах Канта мы тут находимся на уровне приятного или хорошего, но не прекрасного. Произведения искусства, по Витгенштейну, находятся в принципиально другой области, о них мы говорим с точки зрения вечности. В этом так же видна близость с «Критикой способности суждения». В обоих случаях мы судим об объекте прекрасного безотносительно к существованию объекта прекрасного. Созерцания прекрасного у Витгенштейна и Канта связано со счастьем, удовольствием. Правда, не будем забывать о существенном различии. У Витгенштейна мы ничего не можем сказать об эстетике, это переживание, в то время как Кант выделяет «для эстетики» особый тип суждений – суждения вкуса.
О связи доброго и прекрасного у Канта и Витгенштейна
Последний момент, на который я хочу обратить внимание, интуитивно усматривается нами даже в самом обыденном опыте. Здесь речь пойдет о том, как связано между собой доброе и красивое. По этому вопросу было высказано множество соображений, однако, мне более всего запомнились идеи Шопенгауэра. В его сочинениях есть небольшой фрагмент, посвященный физиогномике. Согласно Шопенгауэру, лицо человека – зеркало его души. Все, что есть внутреннего (особенно это касается черт характера), ясно видно на лице.
Совершенно блестяще об этом пишет Кант: «обращают внимание на то, что есть морального в облике, или на то, что в нем не связано с моралью…». Так, пропорции лица, изящество фигуры, все это относится к приятному или прекрасному, «это такая красота, которая нравится и в букете цветов». В лице, чтобы назвать его прекрасным, должно быть «моральное выражение возвышенного». Или, как пишет Кант: «Так, чей моральный облик (Zeihnung), поскольку он проявляется в выражении или чертах лица, обнаруживает свойства прекрасного»18. В этом и есть слияние эстетического и этического. Именно в этом смысле, как я полагаю, Витгенштейн говорит, что этика и эстетика – одно. Мы усматриваем красоту в чужих лицах или на портретах, но в самом лице можно усмотреть только правильное или неправильное с точки зрения эстетического канона соотношение черт. То, что в лице есть подлинно прекрасное, не имеет к миру никакого отношения. Оно (с этим, я думаю, согласился бы и Кант и Витгенштейн) находится в сфере сверхчувственного.
Заключение
Сравнительный анализ далеко не исчерпывается всем вышесказанным. Справедливости ради стоит сказать, что расхождения между Кантом и Витгенштейном были упомянуты, скорее, вскользь. Однако главное – невозможность говорить об абсолютной ценности у Витгенштейна, все же не помешало усмотреть поразительные сходства между философами. Этика и эстетика в обоих случаях – структуры, через которые мир вообще может быть нам понятен. У Канта эти структуры позволяют говорить о необходимости этических и эстетических законов, у Витгенштейна, открывают нам саму возможность личного отношения к миру. Выходит, что с позиций Витгенштейна мы могли бы принять эстетику Канта, но с позиции Канта (хоть он тоже отрицает существеннее прекрасного в мире) перейти в онтологию Трактата «без потерь» невозможно. Впрочем, если где-то на небесах Кант и Витгенштейн отправились бы на выставку Ван Гога, полагаю, что оба остались бы под впечатлением.
