"Крейслериана" Р. Шумана и Э.Т.А. Гофмана
Роберт Шуман черпал вдохновение из литературных произведений. «Крейслериана» Эрнста Теодора Амадея Гофмана дала импульс, породивший в уме и в сердце Шумана особенно чуткий отклик. Кризис Иоганна Крейслера, главного персонажа и рассказчика «Крейслерианы», угадывается в личных переживаниях и тревогах Шумана, оставивших след на звучании одноименного произведения.
Для Шумана период работы над «Крейслерианой» совпал со временем психологической хрупкости: в 1844-1845 годы, согласно свидетельствам современников, в жизни композитора бурлили переживания. Метания, столь ярко звучащие в музыкальном произведении, проистекали из неуемных поисков творца: надрывная тоска сменялась радостью, блаженство уступало разочарованию и гневу. Тихие тона чередовались с громкими, резкими, подобно калейдоскопу пейзажей, проносящимися перед окном мчащегося поезда, несущего в себе котел с полыхающим углем. Движение по кругу вело к постепенному нарастанию, придавая новые черты, добавляя выразительности, остроты звучания музыке.
Иоганн Крейслер слыл мечтателем, романтичной натурой. Настроенность на возвышенное, едва досягаемое даже в мыслях неизменно сопутствовала ему, порой уводя в глубокие размышления об истоках музыки и искусства. «Крейслериана» в обоих случаях начинается с предыстории, посвящающей нас в мир Крейслера: мир, в чьих границах идет бунт, гремящий против филистерства и дилетантизма, против голодного до все новых и новых впечатлений человечества. Среди повторяющихся образов прорываются резкие ноты, будто изобличающие настоящую природу Крейслера, превосходящую то, что он способен высказать речью. Постепенное снижение темпа не лишает нас расставленных акцентов. Возникают промежутки, некоторые эпизоды выразительнее основных тем, под чье сопровождение они являются слушателю. В дальнейшем темп ускоряется, достигая многократно повторяющейся кульминации, накала страстей, полного откровения стихийного внутри художника Крейслера: любовь к музыке захватывает.
С куда большим спокойствием он повествует о придворной жизни, о весьма неприятных ему вечерах, лишь изредка изменяя общей приглушенности. В тех грустных днях есть место и светлому: у него обнаруживается ученик, способный юноша, явно одаренный и расположенный к восприятию музыки и ее пробуждению в нашем мире. Жизнерадостность, скорость, более звонкие ноты уводят нас в мягкое звучание. Однако в мире Иоганна радость всегда стоит рядом с тоской, находящей меланхолией из-за стремления не к обилию впечатлений, но к их полноте. Нехватка большего. С приходом пауз музыка исполняется все медленнее и медленнее, приобретая форму отрывков, фрагментов. Внезапно появляется несколько нарастающих эпизодов, прерывистая игра ведет слушателя от тишины к порывам, устремленным за пределы Я, положенного стихией чувств. Возбуждение еще неохотно сменяется успокаивающей мелодией, однако всячески стремится к ней, отводя время и для продолжительных интервалов.
Если в стихийности угадывается игры «о себе», где гипертрофированный внутренний мир громогласно заявляет о себе, то в дальнейшем это скорее игра «для себя». Вместо прежде вытягивающихся углов, острием болезненно вонзающихся в действительность, стремящихся вырваться наружу к потревожившему обществу, музыка заговаривает на языке более простом. В ней угадываются тревога, напряжение, противостояние. Впрочем, затишье исчезает в процессе становления бунта, набирающего силы.
Лишенная главной темы, «Крейслериана» многократно разворачивает ключевые из числа доступных ей образов. Каждый раз мы слышим иной бунт против мира: от тревоги к гневу, от буйства до пылкого желания взять и все изменить. Но и к тишине долог путь: в ней есть пустота, открытая для скорби, спокойствия и умиротворения. В мелодии, накатывающей точно волна и разгоняющейся, чтобы напасть как ослепленный хищник, мы способны услышать нежные, мягкие ноты. В них различима другая сторона раскатов внутреннего голоса. Его принятие мира таким, какой он есть, его единство с миром, блаженство, пробивающееся через неистовое смятение.
В «Крейслериане» Шумана все чаще наступают приливы и отливы, споры переходят в колебания, колебания – в воодушевление. Чистое и грубое, противоположные начала соседствуют, цепляясь друг за друга, навязываясь друг другу и возводя невообразимую конструкцию, надломленную в мостике, протянутом к действительности. С ней они так сложно найти общий язык. Вновь «с наскоком» ускоряется музыка, приобретая низкое звучание с заметной тяжестью. Живое, рожденное внутренним миром, духовным, бьется с большим, мертвым, опустевшим в неутомимой погоне за новым. Путающиеся мысли путаются в паузах, пытающихся разграничить их, наедине с собой куда больше спокойствия, переходы куда аккуратнее и изящнее. Но разве уйдет сожаление, которого исполнены и Иоганн, и Роберт? Они еще противостоят миру, помня себя, понимая собственный характер и принципы. Бунт одного – это бунт наедине с собой, распадающимся в диком параксизме. История человека необязательно влачит за собой звезды и закаты, освещая путь гибнущей красотой. Иногда внутри немного или лишенного слуха живет вселенная, угасающая в тишине, распадающаяся в неподвижном движении.
